Больные тени. Повесть - Евгений Морозов

Я вздрогнул. Не заметил, как перед носом появилась Алина. Серые лосины и белоснежная блузка, расшитая по поясу и рукавам красными цветочками. Эта блузка – бабушкин раритет, который достался ей от мамы, а той, от её мамы, которая жила в веке, эдак, восемнадцатом. Алина всегда ходила в одной и той же блузке, зато в разных лосинах. Как-то я услышал, как она говорила в соседней комнате:

– …вторник и солнце светит. Сегодня я пойду на речку и буду купаться с мальчиками. Я надену голубые…

Тот день, когда мы близко познакомились, был для Алины серым.

3

Она так странно встала напротив. Я поднял глаза и увидел острый подбородок, скошенные книзу глаза бурого цвета, распущенные русые волосы на плечах. Алина смотрела на меня и как будто злилась, что я очень долго не замечал её.

– Сидишь?

– Как видишь.

Рядом стояли старые качели. Их ещё дед смастерил. Девушка плюхнулась в скрипучее кресло. Она делала вид, будто наша встреча случайность, но я прекрасно знал, что Алина никогда не выходила из дома после захода солнца.

Так и сидели: я на крыльце, смотрел сквозь деревья, смотрел на речку, и Алина… Она играла босыми ножками. То поднимет одну, то другую, то одну, то другую. Мешковатая блузка скрывала грудь, но я не мог не оценить прямые ноги в серых лосинах и стройные бёдра. Вряд ли Алина когда-нибудь задумывалась об отношениях между мужчиной и женщиной. Если бы задумывалась, то обязательно бы знала, как возбуждают мужчину стройные ноги, облачённые тесной материей. Или знала? Как девушку, с которой можно переспать, я никогда её не воспринимал: Алина жила у бабушки около трёх лет, но толком так мы и не познакомились; она вечно пропадала в саду или в комнате, а мы с отцом уезжали ранним утром, как только вся тяжёлая работа была переделана накануне днём. Да и разговоры о том, что девушка не в себе, отбивали всякий интерес.

К тому же я любил свою Анечку. Не появись в моей жизни Алина, дело бы дошло до свадьбы.

– Тебе больно?

Я вздрогнул, по телу пробежали мурашки, несмотря на тёплый летний вечер. Она задала вопрос с такой интонацией, словно хотела, чтобы мне было именно больно, и никак иначе.

– Изредка побаливает. Колёса спасают, – ответил я.

– Колёса?

– Таблетки. Обезболивающие.

Она кивнула, её глаза опустились, словно Алина расстроилась или я не оправдал её скромных тайных надежд.

– Я просто слышала, как ты по ночам стонешь.

– Ты вообще не спишь?

– Плохо сплю. Снится отец. А он умер, и я не хочу тревожить его, стараюсь меньше спать, чтобы папа там отдыхал.

Она убрала волосы с плеча и завела прядь за ухо. Алина смотрела на пальцы ног, на босую ступню, которую поднимала и держала параллельно земле, поигрывала белоснежной пяткой и снова опускала.

В тот момент нужно было уйти. Просто встать, попрощаться и уйти; спрятаться в комнате, и ничего бы не случилось. Но я не хотел её обижать.

– И закат сегодня хмурый.

– Прекрасный закат. Ясно так…

– Нет. Видишь, несколько тучек, во-он там! – она ткнула большим пальцем за спину. – Значит, завтра будет дождик. Уже ночью начнётся.

– А! – кивнул я.

Она имела привычку говорить, будто поучает маленького несмышлёного карапуза. Надменно, но ласково. Словно мать родная. Выделяя каждое слово, будто сюсюкается с тобой!

– Когда дождик, изуродованные конечности болят больше всего. Следующие несколько дней тебе будет скверно. А таблетки заканчиваются.

Я открыл рот и посмотрел на неё. Упаковка кетопрофена лежала в комнате, на столе. Алина никогда не заходила туда. Если, конечно, не делала этого в моё отсутствие.

– Откуда тебе известно про таблетки?

– Слушала, – пожала она плечами. Теперь она смотрела на свои колени.

– Как так слушала?

– Через стену. Две недели назад, в половину одиннадцатого к тебе вошёл отец. Вы говорили с ним о городе. Потом ты спросил про таблетки и пожаловался, что рука жутко болит. Он ответил, что, конечно же, не забыл. А потом кинул пачки на стол. По одной кидал… Так вот: хрусть, хрусть, хрусть! Таблетки падали с таким приятным треском, как будто дрова в печки горят. И я насчитала три пачки. А отец тебе и говорит: каждая по десять. Я и поняла, что это каждая пачка по десять таблеток. Три раза в день по таблетке, сказал твой папа. Нетрудно сосчитать… Прошло ровно две недели, и у тебя осталась последняя пачка, в которой восемь таблеток.

– А если я пропустил какой-нибудь раз? Или боли отступили ещё неделю назад и принимать таблетки больше не нужно?

– Конечно, – кивнула она, – ты мог так делать, но не делал. Ты пил таблетки каждый день, как положено. А завтра начнётся дождь, и рука будет сильно болеть. И тебе придётся пить их не три раза, а гораздо чаще. Мне жаль тебя.

Да, я пил таблетки только в комнате. На столе стоял стакан с водой. Каждый раз, когда я извлекал таблетку, пачка хрустела. Она, конечно же, подслушала и это…

– Ты за всеми подслушиваешь? – не удержался я.

Солнце окончательно расплавилось и утекло за горизонт. Над холмами, за речкой, остался только оранжевый жар, постепенно угасающий. Завели свою песню сверчки, а в кочкарнике, у речки, горланили лягушки.

– А больше не за кем, – ответила Алина. – Мы спим с бабушкой в одной комнате. Моя кровать стоит у той стены, за которой спишь ты. Я пыталась подслушивать, когда там никого, но это неинтересно. Людские звуки – приятней. Люди звучат жизнью, а пустота звучит по-другому.

Снова дрожь. Мурашки по спине, пальцы стали холодными. Я бы предпочёл страху похмельный синдром, но тогда ещё не знал такого недуга.

– Ты подслушиваешь, даже когда комната пуста?

Мне не очень понравилось, что в моё отсутствие в комнате есть какие-то звуки. А ещё я знал, что эта мысль будет ночным кошмаром. Любое опровержение! Любое, мысленно молил я Алину. Запой сверчком, упади и начни биться в припадке, – докажи, что ты ненормальная, и слова твои – бред сивой кобылы!

Вместо этого она сказала:

– Там всё время шепчутся. Знаешь, как будто что-то очень плохое затевают. Монотонно, но слов не разобрать. Я вообще не уверена, что шепчутся на нашем языке. Один раз он остался один…

– Он?

– Ну, да. Голос я сразу узнала, но он был один. Тихо плакал, скрипел кроватью, на которой ты сейчас спишь. А потом ушёл. Шуршали половицы, но дверь не открывалась.

Алина говорила спокойно, словно перечисляла ингредиенты для салата.

– Вот как, – кивнул я, и вряд ли смог унять дрожь в голосе.

– Пустоты не бывает. Даже когда мы уходим из квартиры, запирая её на ключ, там всегда есть звуки. Очень интересно их подслушивать, но они такие сухие, что быстро надоедает. Ты же не думаешь, что люди одиноки? Я не верю, что ты так глуп! Бабушка не глупа, но ужасная трусиха. Она верит в Бога, верит в высшую силу и крестится, увидев чёрную кошку, но всегда кричит на меня, когда я начинаю рассказывать, что подслушала ночью в соседней комнате.

Алина задумалась, посмотрела вдаль и продолжила:

– Нет… днём, всё-таки, реже. Ночью, в основном. Я говорю бабушке: нечего их бояться, раз они приходят, когда все спят. Раз приходят, когда люди не видят, значит тихие и спокойные… может, грустные. Поэтому и плачут. А ещё, говорю, если бы хотели сделать что-то плохое, если бы могли, то обязательно бы сделали! Перерезали бы нам горла, или подожгли дом. Да, лучше поджечь дом. Так больней.

Я прислушался: бабушка и отец о чём-то беседовали на кухне… на тот случай, если придётся вызывать врача… А, вдруг, припадок? Мне этого очень хотелось. Честно.

– А людские звуки – живые, приятные. Даже когда ты стонешь во сне, я улыбаюсь, потому что это не их стоны. Не стоны в пустой комнате. Ты искренне стонешь, громко. Человек искренен, когда громок.

В руке кольнуло, отдалось в плечо и шею. Я посмотрел на горизонт и увидел, что маленькая тучка, которая была незаметна и напоминала до этого лёгкую печную дымку, по краям стала серой и выросла. Вспомнил про таблетки. Их, правда, осталось восемь штук или около того.

– Алина, – начал я. – А тебе не кажется, что подслушивать нехорошо?

Она пожала плечами:

– Почему нехорошо? Если человек подслушивает из любопытства, просто так, то ничего хорошего, конечно, нету. Хотя и ничего плохого нету. А если человек переживает и слушает, чтобы за стенкой дышали ровно? Чтобы не было хрипов и стонов? Если человек готов прийти на помощь в любую минуту, от того и подслушивает?

– Я тебя уверяю, ничего со мной не случится!

Она, наконец, подняла глаза и внимательно посмотрела на меня.

– Откуда ты знаешь?

4

И с того момента мои спокойные сны канули в лету. То я просыпался от того, что кто-то сидит на краю кровати, сгорбившись и упёршись лицом в тонкие, как сучья, руки. Приглядывался, – отпускало; всего лишь вещи на спинке стула да скошенный спросонья глазомер. То в углу кто-то шуршит, словно подол платья царапает пол. Поворачивал голову, долго смотрел в темноту, пока глаза не привыкали. Никого. Со сна померещилось, успокаивался я. А один раз пробудился от тихого плача. Совсем тихого, словно плакали для себя, скромно. Когда слух обострился, плач стал утихать, и я задержал дыхание. Тихо. Так тихо, что я слышал сопение Алины за стеной. Неровное, прерывистое, быстрое, как будто собака дышала после дальнего кросса.